svoboda.org; via IK on Facebook
Опубликовано 15.02.2016 22:05
Александр Генис: С тех пор, как после аннексии Крыма режим Путина вступил на путь конфронтации с миром, в стране начался тотальный кризис. В ответ на него правительство стремится к мобилизации всех ресурсов, в том числе - духовных. Одна из таких мер - “Постановление об утверждении программы патриотического воспитания граждан”. Эта Госпрограмма, как сообщается на сайте правительства России, "направлена на создание условий для повышения уровня консолидации общества при решении задач устойчивого развития России и обеспечения национальной безопасности". (Конец этой зубодробительной цитаты).
Если перевести эту фразу на язык школьной науки, то прежде всего это значит внедрение в программу литературного канона, с помощью которого учителя-словесники будут муштровать новое поколение учеников.
В этом, конечно, нет ничего нового. Власть пытается восстановить еще один элемент советской жизни, о котором я знаю лучше многих. Я ведь и сам был не только школьником, но и учителем литературы, и соавтром книги “Родная речь”, целиком посвященной переосмыслению учебного канона советской школы. Вот почему мне есть, что вспомнить.
Начнем с того, что литература считалась главной - наряду с математикой. И ту, и другую мы учили каждый день, методически не отличая одно от другого. Каждое художественное произведение тоже считалось задачей, решение которого содержалось в разделе «ответы» и называлось «идеей». Уроки литературы заключались в дистилляции таких «идей». Поскольку набор их был небольшим и стандартным, школа шла от обратного, находя в книги заранее известное. Такая тактика делала писателей неотличимыми друг от друга и позволяла каждый день разбирать схоластические темы.
Однако сведенная к идеям литература пуста и бесплодна, как горная цепь. Чтобы оживить ее, популярные учителя меняли средневековую схоластику на античную риторику, подменяя литературу «человековедением». Смысл этой дисциплины раскрывала практика. Классика поставляла учебные модели поведения, которые нам было положено оценить и освоить. Следуя за программой, мы с ранней молодости должны были мучиться непростыми вопросами. Восьмиклассницы решали, следовало ли замужней Татьяне уступить домогательствам Онегина. Восьмиклассники - почему Печорин не хотел служить отечеству? Я не знаю ответов на эти вопросы, но это не смущало школу и развлекало школьников.
Лучшие учителя, избегая ригоризма идейных вершин и сплетен житейского болота, шли средним путем. Они заменяли литературу историей литературы. На этом поприще школа достигла самого большого и наиболее долговечного успеха: она создала канон. От «Повести временных лет» сквозь «Князя Игоря», Фонвизина и Карамзина, он тянется к Пушкину, обнимает золотой 19-й век и завершается бесспорным Чеховым. Канон – базис национальной культуры: он - то, что делает русским. В древнем разноплеменном Китае китайцами считали всех, кто знал иероглифы. Наши иероглифы – это классики, Толстой и Пушкин.
Мы не всегда отдаем себе в этом отчет, потому что воспринимаем канон как непременную, естественную, почти физическую данность. Я не могу себе представить родившегося в СССР человека, который не знал бы Пушкина. На нем стояла страна, даже тогда, когда исчезло прежнее название и изменились старые границы.
Распад авторитарного по своей природе канона – мировое явление, связанное с общей демократизацией культуры. До отечественной школы он добрался вместе с падением советской власти. Первой развалилась литература ХХ века. Все, что попало в канон после Горького и под давлением, вылетело из него первым. За опустевшее от «Поднятой целины» место школа сражалась с азартом недавно обретенной свободы. В программу включали то Платонова, то Ахматову, то «Трех мушкетеров». В таком списке нет ничего плохого, но это – не канон, а хорошая компания. Произвол пресекает традицию. А без нее школьная литература подменяет библиотекаря: она предлагает книги вместо того, чтобы научить их читать.
Сегодня, как мы видим, власти пытаются заново создать канон.
О каноне - в контексте и русской, и американской традиции - мы беседуем в рамках рубрики “Разговоры с Цветковым” с поэтом, эссеистом, и, что в данном случае особенно важно, бывшим профессором американского колледжа Алексеем Цветковым.
Алексей, недавно в «Нью-Йорк Таймс» была опубликована любопытная статья, в которой речь шла о том, что американские писатели думают и говорят о литературном каноне - что нужно внести в канон и что нужно выбросить из канона. Как всегда, это очень острый вопрос. Один автор, например, написал, что поэт Вордсворт устарел, его надо выкинуть. На него немедленно напали поклонники “озерных романтиков” и стали кричать о том, что ни в коем случае это делать нельзя. Но меня в этом случае интересуют более общие проблемы, которые я предлагаю сегодня обсудить. Начнем с того, что такое литературный канон в Америке? Вы ведь немало провели в академической среде, поэтому знаете этот вопрос лучше многих.
Алексей Цветков: В Америке, я думаю, есть сходство с канонами других стран. Это всегда пирамида, скажем приближенно, верхушка ее всегда угадывается. В англоязычной стране это всегда будет Шекспир, необязательно только англоязычной.
Александр Генис: Я бы сказал, что у этой пирамиды всегда две вершины: одна - Шекспир, другая - Библия.
Алексей Цветков: Может быть. Но Библия — это всегда перевод. А у итальянцев, и не только итальянцев, все-таки вершиной будет Данте.
Александр Генис: Тем не менее, английская Библия, версия короля Джеймса - это очень авторитетная литература.
Алексей Цветков: Именно короля Джеймса, хоть текстуально там есть непонимание, расхождение и ошибки в обращении с оригиналом. Еще, может быть Гомер, я говорю теоретически, но все-таки главный Шекспир, и это обычно непререкаемо для тех, кто вообще канон признает, потому что есть люди, которые это не признают.
Александр Генис: Об этом мы еще поговорим.
Алексей Цветков: Когда мы будем опускаться от вершины к основанию, тут уже расхождений всегда больше, мерцания больше, тут свой национальный контингент начинает немножко оттеснять иностранцев. В Америке это будет, допустим, типично Мелвилл, Марк Твен, Фолкнер, Сол Беллоу. Вот эти люди более-менее присутствуют. Поэзия, как правило, вообще доминирует своя, домашняя. В Америке ясно, что главный устой — это Эмили Дикинсон.
Александр Генис: А не Фрост, как мы бы сказали.
Алексей Цветков: Я бы сказал, наверное, Фрост, да. У меня еще есть любимые поэты, но Фрост — да. А Эмили Дикинсон я назвал, потому что это отражает общепринятый взгляд.
С каноном у меня было приключение, когда я в свое время работал в колледже Дикинсон, в Пенсильвании. Нам объявили на каникулах, что нас всех увозят в соседний городок, мы там поселимся в гостинице, будем пить, веселиться и обсуждать, как нам быть с литературным каноном. Мы все были, естественно, гуманитарии, математиков там не было никаких.
Александр Генис: Это как раз в разгар борьбы с «мертвыми белыми мужчинами»?
Алексей Цветков: Да, именно. Я там был реакционером. У меня были всего два союзника. Один, как ни странно, с английского отделения, а другая была немка. Мы отстаивали канон и потерпели не сокрушительное, но все-таки поражение, на флангах нас разбили. Понятно о чем шла речь. Вы уже сформулировали проблему: почему «мертвые белые мужчины» занимают места авторов из других континентов и рас.
Александр Генис: А также другого пола.
Алексей Цветков: Пол, естественно, да и другие меньшинства, чей голос не слышан - почему им не дать место в академии. А этот, мертвый, кто его читает, давайте его уберем и не нужен он в каноне.
Александр Генис: Как вы считаете, чем кончилась эта борьба с «мертвыми белыми мужчинами»?
Алексей Цветков: Я бы сказал, она кончилась вооруженным перемирием, но канон понес серьезные потери. Партизанская война продолжается по сей день опять же не в пользу канона. Но тут еще надо добавить печальную объективную историю о том, как несут огромные потери гуманитарные программы в американских университетах, они просто закрываются.
Александр Генис: Совершенно справедливо. Эта война закончилась поражением для гуманитарного образования, студенты не хотят платить бешеные деньги, а образование в Америке может быть очень дорогим, за то, чтобы изучать вместо французской литературы франкофонскую литературу, писателей экваториальной Африки, например.
Алексей Цветков: Но интересно, что это поражение разделяют с нами наши враги - английские кафедры, которые были гнездилищем всякой французской премудрости и литературной теории, которая и подрывала канон. Они тоже несут потери, у них тоже сокращаются штаты. Эти закрывается не потому, что они победили, а потому что людям хочется изучать программирование, технические дисциплины, студенты же видят, где деньги делаются. А если ты закончил факультет английской литературы, то ты стоишь в «Макдональдсе» и продаешь гамбургеры.
Александр Генис: Да, как мрачно шутят, гуманитарные факультеты готовят официанток с дипломом. И тем не менее я считаю, что борьба за политическую корректность привела к очень важным сдвигам в обществе. Например, Обама стал президентом благодаря политической корректности. Не было бы такого.
Алексей Цветков: Я - враг политической корректности.
Александр Генис: А я - за. Потому что она позволяет жить гораздо лучше. Знаете, лицемерие — это цена цивилизации. Но в гуманитарной области я как раз категорически против политкорректности, потому что я за канон.
Скажите, как строится канон и кем, как он возникает?
Алексей Цветков: Он строится временем. Во-первых, он действительно в значительной степени состоит из «мертвых белых мужчин» - это факт, который мы не можем объехать. Гомер все-таки не был девушкой, Сапфо может быть замечательная поэтесса, до нас дошло пять строчек, еще недавно три нашли, и все прыгали от счастья.
Александр Генис: Я тоже.
Алексей Цветков: Это то, что далеко. Опять же, чем ближе, чем больше вокруг писателей, тем сложнее у нас выбор. Конечно, канон — это идеализация, никакого канона не существует. Есть облако талантов, которые, наверное, у меня, у вас, еще у какого-то интересующегося литературой человека совпадают частично. Вы будете отстаивать Данте, а я буду ложиться костьми за Шекспира, но в целом это не означает между нами несогласие.
Александр Генис: Тем не менее, канон — это нечто универсальное. Вы совершенно справедливо сказали - Шекспир не вызывает вопросов, а канон — то, что не вызывает вопросов.
Алексей Цветков: Но ведь главная же война шла с Шекспиром, его же хотели разоблачить. Я не имею сейчас в виду тех, кто ищет других авторов шекспировских пьес. Я говорю о тех, кто хотел показать: в тот период времени эпоха выдвигала требования и любой бы написал пьесы Шекспира или не Шекспира. Потому что собственно литературные достоинства очень условны, на самом деле важны “доминантные структуры”.
Александр Генис: Вы пересказываете радикальные постмодернистские теории, которые привели гуманитариев к безумию.
Алексей Цветков: Этими теориями и были вооружены люди, которые в основном штурмовали канон.
Александр Генис: А нужен канон, как по-вашему?
Алексей Цветков: Так вопрос не стоит, он есть. Я знаю, если человек не может понять, - по моим понятиям, но думаю, не только по моим, я выражу какую-то точку зрения бытующую, - если человек не может понять разницу между Шекспиром и Боборыкиным, то очень трудно мне с ним спорить и очень трудно нам найти общую платформу. Он будет сокрушать канон, но он не тот канон сокрушает, он вообще не понимает, о чем я говорю.
Александр Генис: Дело еще в том, что за Шекспиром, вообще за классиками стоит очень долгая традиция интерпретации. Но как быть с современниками? Они могут попасть в канон?
Алексей Цветков: Есть маленькая разница между живыми и мертвыми. Живым все-таки еще рано. Конечно, они могут попасть в канон, но опять же, чем ближе мы к своему времени, тем больше все это мерцает. Время все же кристаллизует, хотя непонятно, делает ли оно в единственном направлении. Я немножко уведу нас в область живописи, допустим. Вспомним XIX век, как все восхищались Джулио Романо.
Александр Генис: Но главное - Мурильо, Достоевский писал: что Рафаэль по сравнению с Мурильо?! Вот где главный художник.
Алексей Цветков: А Кватроченто, перед которым мы сейчас млеем, они считали неумелой мазней.
Александр Генис: Пока не появились прерафаэлиты, перевернувшие канон.
Алексей Цветков: В первую очередь - Рёскин. А ведь прошло столько времени с тех пор - кватроченто вон когда было. Так что, конечно, это мерцание, эти колебания, эти отклонения гораздо больше, чем кажутся нам. Канон существует в значительной степени в умах тех, кто его штурмует, они видят какую-то крепость, они нас бьют по больному, но они видят крепость, которой у нас нет, потому что мы сами -то сомневаемся в каноне. Мы видим, что кого-то отнесло, вдруг мы открываем кого-то. Редко случаются такие вещи, потому что редко кто-то теряется, но иногда открываются, какой-нибудь Добычин, он не Шекспир, но это очень стоящий автор и он пропал.
Или есть у меня личная проблема. Такой замечательный поэт, на мой взгляд, как Николай Заболоцкий, историческими судьбами оттеснен на задний план, он как-то толпится на первом заднем фоне за другими героями, не буду их сейчас перечислять. А на самом деле для меня он - звезда первой величины, он стоит вровень с Мандельштамом, а больше никто с ними не стоит вровень.
Александр Генис: Такая чехарда в каноне происходит регулярно, и зависит во многом от больших писателей, как, например, Элиот, который поменял канон в английской поэзии. Он, скажем, вывел Драйдена на первое место, а Вордсворта и других романтиков оттеснил. По-настоящему большой поэт может изменить канон лишь своими усилиями. Такое в литературе бывает, особенно в английской литературе, потому что она очень длинная.
Алексей Цветков: Я и говорю, что канон в значительной степени миф, сочиненный людьми, которые хотят его ниспровергнуть. Потому что для человека, который считает, что литература должна оцениваться по литературным достоинствам, он всегда открыт обсуждению, критике, которая основана именно и только на литературных критериях. Когда писателя или писательницу критикуют за то, что он, она неправильного пола, неправильного цвета, не представляет нужное меньшинство, что вообще меньшинств каких угодно недостаточно представлено в литературе, а что намеренно создавалась веками какая-то патриархальная иерархия, я еще могу уступить. Но Шекспира я не уступлю, как, впрочем, я не уступлю любого, если мне не предложат адекватную замену. А если мне будут предлагать кандидата по не имеющим отношения к литературе признакам...
Александр Генис: По процентной норме.
Алексей Цветков: То, извините, это квота.
Александр Генис: Алексей, переберемся на нашу территорию. В чем принципиальное отличие русского литературного канона от западного, от англо-американского, скажем?
Алексей Цветков: В его деревянности, я бы сказал.
Александр Генис: Что это значит?
Алексей Цветков: Потому что в России очень быстро что-то канонизируется, тут даже какие-то иерархии строятся не из имен и не талантов, а можно даже на словах каких-то остановиться. Мой любимый пример: писатель, фамилия которого Поу, по-русски называют По, а писатель, фамилия которого Шо, называют Шоу. И больше ничего с этим не сделать — это навсегда. Английский канон меняется, не могу сказать, что в лучшую сторону, потому что школьные программы меняются, какие-то вводятся, какие-то нет, они и сейчас меняются, но тем не менее, нам четко обозначили в школе, кто за кем стоит, кто хороший, кто плохой. И если попытаться сказать что-то против, я знаю сам по себе, я занимался такими ниспроверганиями, мой личный враг — это Анна Ахматова, которую я очень не люблю и не понимаю, почему она впереди того же Введенского или Заболоцкого, но все это неважно, так уже записано. Есть поклонение с придыханием, которого гораздо меньше в англоязычной литературе. Люди, которые защищают канон, у каждого свои кандидаты, они стараются приводить какие-то доводы, а не то, что мы - испокон веку, нам так завещали, это наше вечное от пращуров.
Александр Генис: Мне-то кажется, что в первую очередь русский канон отличается от английского, англо-американского тем, что он намного короче, потому что сама русская литература намного короче. Сомерсет Моэм сказал, что главное качество русской литературы то, что она уложилась в сто лет. Это, конечно, сильное преувеличение, но с английской не сравнить. Именно поэтому наш канон обозрим. Трудно говорить про английскую литературу, если ее начинать с «Беовульфа». Конечно, и русскую литературу можно начинать с «Слова о полку Игореве».
Алексей Цветков: А дальше что?
Александр Генис: Это примерно одно и то же время.
Алексей Цветков: Правильно, но английская шла по нарастающей.
Александр Генис: А тут было зияние изрядное. Но тем не менее, мы говорим о каноне, мы говорим о том, что изучается в школе, мы говорим о каноне, который у нас сидит в голове и в сердце: русский человек — это тот человек, который знает, что все начинается с Пушкина.
Алексей Цветков: Это правильно. Если с этой точки зрения рассматривать, то да. Потому что канон не должен ограничиваться, даже если он американский или русский, он не обязан ограничиваться своими доморощенными авторами, всегда включаются другие. Вы знаете, что Гарольд Блум в своей знаменательной книге «Западный канон» свел все каноны вместе, начиная с Шекспира, но там есть и Чернышевский, чему я немало посмеялся, а потом подумал, что Чернышевский - все-таки очень крупная в культурном отношении фигура.
Александр Генис: Потому что Блум смотрел со стороны. Этот канон его, а там конкретные списки, конечно, вызывает вопросы, но Булгаков там тоже есть, слава богу.
Алексей Цветков: Сомнительных мест хватает.
Александр Генис: Я даже понимаю - почему. Потому что того же Чернышевского у них в XIX веке не было.
Алексей Цветков: Я думаю, мы не будем спорить о художественных достоинствах, у них тоже были огромного влияния книги. «Хижина дяди Тома» - вот вам пример в американской литературе. Тоже скромных достоинств литературных книга, а прогремела на весь мир.
Александр Генис: По словам Авраама Линкольна, эта маленькая женщина сделала для освобождения рабов больше, чем все наши пушки. Я помню антологию мировой поэзии ХХ века. В ней есть три футуриста, и двое других— Пастернак и Мандельштам. Футуристов больше, чем акмеистов, потому что футуристы более оригинальны. Я хочу сказать, что на Западе тоже, конечно, свое искажение существует.
Каковы дефекты русского канона? И каковы достоинства? Давайте обсудим этот вопрос.
Алексей Цветков: Я думаю, что сколоченность канона раз и навсегда - для меня, как я вижу, англоязычный канон более зыбкий и плывущий, а русский сколочен раз и навсегда. Прием новых кандидатов не закрыт, может быть Солженицына приняли уже, но старую иерархию мы никак не подвинем. Вы знаете, шли споры у Бродского и около Бродского, кто важнее — Пушкин или Баратынский. Баратынский, кстати, замечательный поэт, но Пушкина не спихнешь с этого пьедестала.
Александр Генис: Да, это была такая игра у “ахматовских сирот”, в которую никто не верил, потому что Бродский назначил себе место Баратынского, на самом деле, он, конечно, был Пушкиным.
Я понимаю, о чем вы говорите, о том, что канон, во всяком случае канон XIX века, закрыт. Канон классической русской литературы начинается с Пушкина и кончается Чеховым. Это довольно удобно, конечно.
Алексей Цветков: Вы сказали — канон маленький. Если мы изымем оттуда хоть Гоголя, кого вы вставите на его место? Просто уволить его, оставить вакансию? Так не получается, у нас не так много кандидатов. Писемский есть еще, но Писемской как-то не дотягивает до остальных кандидатур.
Александр Генис: Но в этом есть, конечно, и свое удобство, как я уже сказал. Потому что наша литература обозрима, в принципе ее всю можно прочитать, как, кстати, античную литературу. Я всегда говорил, что античная литература помещается в один шкаф, и я хотел бы в нем жить. Можно прочесть всю античную литературу — это доступно. Нельзя прочитать всю средневековую литературу, это невозможно. Русский канон, русская литература доступна обозрению, и это объединяет страну и людей любых политических взглядов. Слово «Пушкин» скажешь, все улыбаются — это объединяет нас больше, чем религия. Но как только начинается ХХ век, как единство рушится. Когда мы с Петей Вайлем написали книгу «Родная речь» по канону XIX века, она пользовалась успехом. Нам предложили написать второй том о ХХ веке, но тут выяснилось, что нет канон ХХ века и не в наших силах его составить, потому что это не дело автора составлять канон. Я не знаю, кто его составляет, но точно не один человек, он возникает сам по себе - как сад, с одной стороны его сажают, с другой он сам по себе растет. Поэтому мы отказались от этой затеи. А ХХ век и в 21-м веке остался без канона.
Алексей Цветков: Я преподавал первую половину ХХ века, русскую литературу американским студентам еще в юности, в молодости относительной, я был полон энтузиазма. Я им впихнул туда «Петербург» Белого, они очень страдали, очень мучились. Я считаю, вот эта книга, она как-то выпадает из общего ряда, но я считаю, что это гениальное произведение. Конечно, я студентов очень мучил. А с другой стороны в этом каноне, в списке преподавания стояли Куприн, Леонид Андреев. Исторические какие-то фигуры, можно спокойно жить и даже хорошо жить без них, по-моему.
Александр Генис: Но это все еще не тот ХХ век. Когда мы переходим к советскому периоду, становится все хуже. Лазарь Флейшман, между прочим, он мой однокашник, мы заканчивали один университет, я знаю его еще по Риге, теперь он работает в американском университете, заведующий кафедры в Стэнфорде, большой специалист по Пастернаку, недавно давал интервью «Новой газете», Дмитрий Быков брал у него интервью. Он спрашивает: «Вы соглашаетесь, когда Пастернака называют советским поэтом?». Лазарь отвечает так: «Нет, конечно. Советским я называю только то, что написано в рамках советского канона, называемого термином с неуловимым смыслом «социалистический реализм». Пастернак эту стилистическую норму если когда и напоминал, скажем, во время войны, то лишь внешне».
Как вы относитесь к этой очень нагруженной фразе? Потому что с одной стороны смысл -неуловимый, а с другой стороны - он есть.
Алексей Цветков: Я думаю, что это увертливая фраза. Так можно выбраться действительно из любой щели. Нет, надо как-то попроще. Либо ты советское относишь просто к периоду.
Александр Генис: Тогда Солженицын - советский писатель?
Алексей Цветков: Он потом стал неофициальным, и его стало трудно считать советским, но дебютировал он как вполне советский писатель. Как вы помните, когда вышел «Один день Ивана Денисовича», то были аплодисменты.
Александр Генис: Эту повесть номинировали на Ленинскую премию.
Алексей Цветков: Чтобы не изворачиваться. Если человек жил при советской власти, печатался, он советский писатель. Пастернак вполне жил, вполне печатался, печатал стихи, «Доктор Живаго» не напечатал, естественно, а печатал переводы и жил вообще на эти деньги, и хотел «домой, в квартиру, наводящую грусть», 6-комнатную, между прочим.
Александр Генис: Я бы не стал кандидатов в канон, исчислять квадратными метрами.
Алексей Цветков: А квартиры за что давали? А дачи в Переделкино? Простите, я не хочу уязвить этим Пастернака, так жили и другие может быть вполне достойные люди, но дело в том, что есть разница между жизнью Пастернака и Платонова, который очень быстро выбыл из советских писателей.
Александр Генис: Мандельштам несоветский писатель, потому что у него квартиры не было, а Пастернак советский, потому что у него квартира была?
Алексей Цветков: Вы же понимаете, что дело не только к квартире.
Александр Генис: Вы сами открыли эту дверь.
Алексей Цветков: Мандельштама не печатали.
Александр Генис: Когда-то печатали.
Алексей Цветков: В 1920-е годы, извините, всех с улицы печатали.
Александр Генис: Вот видите, как только мы дотрагиваемся до советской темы, проблема канона по-прежнему становится нерешаемой.
Алексей Цветков: Я думаю, что она решаемая. На 20-х годах бессмысленно определять, мало ли кто тогда печатался, тогда вообще берлинскую газету можно было купить в Москве. А вот когда по-настоящему затянули гайки, понятно стало, что одни смогли выжить на поверхности, и Пастернак был в их числе, мы знаем, а другие не смогли, и Мандельштам был в их числе. Я сейчас стараюсь сказать объективно, потому что были советские писатели хорошие, а были и плохие, тут тоже есть разница. Каверин написал «Два капитана», он был советский писатель, книга замечательная. Но ясно, что те придерживались каких-то правил, потому что им надо было выживать в этих условиях. А другие жили под землей, тот же Хармс, уж Хармс точно не советский писатель.
Александр Генис: Не знаю, он тоже печатался в советских журналах. Каждый раз, когда мы применяем формальные категории, мы не попадем в точку, я думаю, это неизбежно. Я был как-то в Японии на конференции, где мне задали этот вопрос:
- Почему у вас всегда такие споры — кто советский, а кто не советский писатель? Можно ли наконец построить историю русской литературы, которая была бы непротиворечива?
Я сказал, что только при помощи аналога Нюрнбергского процесса. Когда будет дана окончательная оценка коммунизму, тогда история станет наконец просто историей.
Алексей Цветков: Мы что, придаем в данном случае слову «советский» смысл «плохой»? Потому что я как раз не вдаюсь в эти оценки, я опять же говорю, что были плохие советские писатели, а были хорошие.
Александр Генис: Вот видите, мы запутались, во всяком случае я запутался с этой ситуацией, не знаю, как из нее выйти.
Алексей Цветков: А я нет. Потому что если ограничиться формальными признаками, то это очень просто, а дальше уже судя по качеству, хороший советский писатель или хороший не советский, может быть подпольный, мало ли какие были, никуда не годились некоторые, что ж тут сделаешь, даже если против советской власти. Не буду имен называть.
Александр Генис: Но дальше начинается сплошная субъективность.
Скажите, раз уж мы заговорили о субъективности, как вы считаете, в XXI веке уже есть автор, который достоин того, чтобы оказаться в каноне русской литературы?
Алексей Цветков: У меня есть кандидат — Владимир Гандельсман. Я понимаю, что еще должна проголосовать общественность, но я считаю, что такой поэт есть.
Александр Генис: Приятно это слышать такое про нашего коллегу и постоянного автора “Американского часа”.
No comments:
Post a Comment