Saturday, January 31, 2015

Russia and Hawaii (I) - with immense thanks to Dr. Zinovieva for the reference

Елена Говор

Дореволюционная печать о русских переселенцах на Гавайских островах (1909-1910)

Начало истории русско-гавайских связей относится к| 1804 г., когда острова посетила первая русская кругосветная экспедиция под командованием И.Ф. Крузенштерна и Ю.Ф. Лисянского. Ее участники оставили ценные описания Гавайских островов. В дальнейшем здесь не раз останавливались русские корабли, а в середине XIX в. в Гонолулу было учреждено представительство Российско-Американской компании.
В 1892 г. с Гавайскими островами связал свою жизнь наш выдающийся соотечественник Н.К. Судзиловский-Руссель - врач, общественный деятель, ученый-энциклопедист. Ему же в 1900 г. суждено было стать президентом сената Гавайской республики.[*] Большое впечатление произвели на Русселя благодатная тропическая природа, обилие плодородных земель. Он старался привлечь русских переселенцев, задыхавшихся в царской России под гнетом нищеты и бесправия. С его помощью в районе Хило на о. Гавайи была создана русская колония из 60 семей. Однако просуществовала она недолго, не сумев приспособиться к незнакомым условиям ведения хозяйства, не выдержав конкурентной борьбы с американскими плантаторами. К началу XX в. на Гавайях осталось всего несколько русских переселенцев[1], вскоре острова покинул и доктор Руссель.
И все же попытки переселения русских на Гавайские острова на этом не прекратились. В 1909-1910 гг. произошло новое массовое переселение, имевшее трагические последствия. На эту тему имеется небольшое сообщение С.А. Уродкова, написанное на основе нескольких архивных документов Комитета по заселению Дальнего Востока[2]. Однако ценные материалы, которые удалось нам обнаружить в русской, и прежде всего в дальневосточной дореволюционной печати, позволяют взглянуть на эту проблему многоаспектно, в контексте всей российской социально-экономической и политической действительности. Эта печать не только представляет точки зрения различных слоев общества, но и позволяет услышать живые голоса свидетелей и участников событий.
В начале XX в. Гавайские острова представляли собой территорию США, основу экономики составляло выращивание сахарного тростника и других тропических культур, с широким привлечением наемных рабочих в основном из стран Азии. В 1909 г. находившийся на Гавайях А.В. Перельструз предложил использовать в качестве сельскохозяйственных рабочих русских переселенцев. Незадолго до этого во Владивостоке была опубликована его брошюра с красноречивым названием: "Гавайские острова. (Ответы на вопросы желающих переселиться на острова)". Уже в сентябре 1909 г. им была набрана и отправлена на Гавайи первая партия русских переселенцев (около 250 человек). В последующие месяцы эмиграция продолжалась, достигнув апогея в начале 1910 г. К середине этого года общее число переселенцев приближалось к 2 тысячам. В состав их входили обнищавшие крестьяне, выехавшие на Дальний Восток из центральных губерний России, безработные мастеровые, техники, железнодорожные служащие из района КВЖД, отставные солдаты.
Уже первые сообщения в русской печати, относящиеся к началу 1910 г., наряду с изложением фактической стороны содержали оценку этого процесса, анализ его социально-экономических причин. Так, статья в "Русских ведомостях", подписанная инициалами И.П., и перепечатанная затем рядом журналов ("Пермская земская неделя", "Хуторянин", "Уральское хозяйство"), была написана в оптимистическом духе; показательно, что автор сумел вообще не коснуться причин массовой эмиграции сибирских и дальневосточных крестьян, бодро сообщая лишь, что это "первые ласточки" и что "теперь на Дальнем Востоке, по-видимому, наступил момент правильного выселения русских на Гавайские острова[3]. Однако при перепечатке этой статьи в "Уральском хозяйстве" автор, скрывшийся за инициалами В.Ю. (возможно Владимир Юнг), изменил оптимистический конец и противопоставил России "свободные Гавайские острова, где никто не будет мешать" крестьянам "устроить свою личную семейную жизнь так, как они хотят; никто не будет вмешиваться в их религиозные убеждения". Автор задавал "тревожный вопрос": "неужели у нас нет земли для пахаря-земледельца и нет людей, которые бы помогли найти трудовое счастье русским крестьянам у себя дома, без переселения на чужбину"[4].
Более обстоятельный анализ причин эмиграции с Дальнего Востока содержался в статье А. Бабецкого "Печальное явление"[5]. Он отмечал парадоксальное явление: американцы, чтобы воспрепятствовать въезду китайцев и японцев, предлагают ввезти на Гавайи 50-60 тыс. русских переселенцев. Русское же правительство не стремится удержать свой "наиболее предприимчивый и работоспособный элемент и вместо этого поощряет въезд китайцев, японцев и корейцев на наши дальневосточные окраины. Пытаясь вскрыть причины этого процесса, А. Бабецкий в целом лояльно отнесся к переселенческой деятельности русского правительства и весь свой гнев обрушил на "просвещенные капиталистические классы", русских "торгово-промышленников" и предложил систему реформ, которые должны были бы, по его мнению, активизировать экономическое развитие Сибири и Дальнего Востока по капиталистическому пути.
Однако уже начиная с января 1910 г. в дальневосточных, а затем и в центральных газетах стали появляться письма с Гавайев самих переселенцев, сообщавшие о тяжелом положении, в котором они оказались. В этом отношении показательна статья В. Дарского, появившаяся в харьковской газете "Южный край"[6]. Автор, побывав на Дальнем Bocтоке, выступил с разоблачениями деятельности Харбинского "Восточного эмиграционного бюро" во главе с Перельструзом, занимавшегося вербовкой русских рабочих и крестьян на Гавайи и широко раскинувшего свои сети не только в Манчжурии и на Дальнем Востоке, но и Сибири. Его агенты начали проникать даже во внутренние губернии России. "Крестьяне, - по выражению В. Дарского, - идут буквально валом"[7], что и не удивительно: автор рисует трагедию тысяч русских переселенцев, безработных, бродящих по городам Дальнего Востока с протянутой рукой.
Предложения агентов эмиграционного бюро были очень заманчивы: переезд за счет американского правительства на Гавайские острова, возможность приобрести землю, зарплата при наемном труде 45 р. в месяц для мужчин и 35 р. женщин (при сдельной оплате - до 80 р.); переселенцам были обещаны бесплатные дома с отоплением, электрическим освещением, водопроводом, полдесятины огорода, бесплатное обучение английскому языку, школа, медицинское обслуживание, доставка на поездах к месту работы, длина рабочего дня с обедом и завтраком 10 ч., "притом харчи очень дешевые"[8], и т.д. Действительность же оказалась полной противоположностью посулам агентов. Уже упомянутые письма русских переселенцев, рассказ небольшой группы саратовских крестьян, вырвавшихся с Гавайев, записанный Дарским, позднейшие свидетельства дают возможность получить всестороннее представление о жизни на "свободных" Гавайских островах. Как оказалось, агент, получающий оплату за каждую "голову", сопровождает завербованные партии только по железной дороге в вагонах IV класса. На пароходе их "буквально, как баранов, загоняют в трюм"[9] и в таком положении везут до Гонолулу; кормят необыкновенно плохо: одним рисом, да сухим хлебом и ни на какие заявления в пути не обращают внимания[10].
Однако с настоящим рабством, а вернее с подлинным капитализмом, русские переселенцы столкнулись по прибытии на Гавайские острова. Прежде всего выяснилось, что набор осуществлялся не от лица американского правительства, как они предполагали, а от гавайских плантаторов, партии рабочих разъединяли, "чтобы не было какой-нибудь забастовки", "недовольства"[11], и расселяли по несколько семей на сахарных и кофейных плантациях, предоставляя во власть владельцев и надсмотрщиков. Вместо обещанных благоустроенных домов переселенцев разместили в старых дырявых палатках и бараках, не защищавших ни от дождей, ни от жары, вскоре начались повальные болезни, на работу каждое утро приходилось ходить пешком за 5-10 верст, за 5-минутное опоздание вычитали 1/4 рабочего дня. Условия труда были крайне тяжелыми: надсмотрщики "требовательны, грубы и нисколько не брезгуют прибегать к физической силе"[12]. Рабочий день длился дольше обещанного, зарплата же была в 2-3 раза меньше. Переселенцы писали: "оно оказывается, что здесь в магазинах в 2 раза дороже и все гниль. Мука, которой кормят лошадей, и она видать очень давняя... с семейством на этом жаловании да так дорого, хоть в трубу полезай"[13]. Зачастую вместо денег рабочие получали билеты, по которым могли брать товар только в лавке плантатора по ценам выше городских[14]. "Что хотят, то заставляют работать, что хотят, то 6eрут в магазине", - писали они[15]. Бесплатное обучение английскому языку, как и другие обещания, оказались "только на языке агентов"[16]. Положение осложнялось тем, что эмигранты не заключили никакого контракта с агентами, на Гавайских же островах не было ни русского консула, ни кого-либо представителя, к которому они могли бы обратиться за помощью.
По мере поступления сообщений о трагическом положении русских на Гавайях сибирская и дальневосточная печать начала кампанию, предостерегая новые партии от эмиграции, часто эти публикации сопровождались официальными обращениями местных русских властей и консулов. Выпускались также предостерегающие прокламации. Однако результат всей этой деятельности был прямо противоположный: как известно, в январе-феврале 1910 г. эмиграция на Гавайи особенно увеличилась. Причины этого парадоксального явления носили психологический и экономический характер. "Население отнеслось с большим недоверием и подозрительностью к предостережениям властей", воспринимая их как попытку удержать желающих эмигрировать в России[17]. "Это нарочно пишут, чтобы мы не ехали", - говорили переселенцы[18]. В то же время власти ничего не предпринимали для оказания реальной помощи безработным и обнищавшим крестьянам и рабочим, а Восточное эмиграционное бюро продолжало активно действовать; Перельструз опубликовал в харбинских газетах ряд писем русских переселенцев с Гавайев, опровергающих предостережения русских властей и прессы. (Как потом выяснилось, он вскрывал письма переселенцев, которые могли отправлять почту только через него)[19].
Надо сказать, что и после публикации разоблачающих фактов, официальная печать, власти упорно не хотели видеть причин массовой эмиграции, пытаясь свести все лишь к "легкомысленному" стремлению русских переселенцев к "более легкой и прибыльной работе"[20] и во всем винили "ловких" агентов-евреев, всячески разжигая антисемитские настроения[21]. Отповедь всем этим выступлениям можно найти на страницах демократической владивостокской газеты "Океанский вестник". Так, В. Северовский в большом очерке "Австралия и Гавайи" прямо говорил: "Перельструз во всей этой драме лишь эпизодическое лицо... Главное - в тех условиях, которые создают Перельструзов". Он смело называл подлинным виновником "Петербург шитых мундиров[22]. Об этом же писал учитель Б. Сумбатов: "Главным фактором, сыгравшим в руку "Перельструзам и К°" явилась не личная энергия последних, а единственно тяжелая действительность русской жизни, подкрепленная народной темнотой"[23]. "Эмигранты едут искать не счастья, а труда. Бегут от голода!"[24] - можно было прочитать на страницах многих прогрессивных газет.
Под воздействием прогрессивной печати русское правительство наконец вынуждено было в марте 1910 г. командировать на Гавайи чиновника Министерства иностранных дел, статского советника Керберга. Результатом его поездки явился поразительный по своему цинизму и лицемерию доклад, основные выводы которого были опубликованы на страницах официоза русского правительства "России"[25]. Так, с одной стороны, Керберг пытался доказать, что жалобы переселенцев на "чрезмерную трудность работы, жестокое обращение и совершенную недостаточность заработной платы несомненно неосновательны", а на получаемое ими "содержание при готовых даровых жилищах можно существовать безбедно", при этом он приводил в пример несколько тысяч испанских и португальских эмигрантов. С другой стороны, Керберг в обтекаемой форме вынужден был признать, что переселение русских на Гавайи является "нежелательным" прежде всего из-за неподходящего климата, а также "непривычных" условий труда, "низкого уровня заработка" и дороговизны, что не позволяет "большинству переселенцев рассчитывать на сбережения"[26]. Таким образом он невольно признавал обоснованность жалоб русских иммигрантов, оказавшихся в кабале у гавайских плантаторов.
Но не их нужды заботили Керберга, он спешил донести царскому правительству об организованной борьбе, на которую сумели и в этих условиях подняться русские рабочие и крестьяне, прошедшие школу первой русской революции. Еще в начале 1910 г. в русской печати проскользнули сообщения об основании 28 ноября 1909 г. "Гавайского союза русских рабочих"[27]. Керберг же сообщал о деятельности профессиональных агитаторов во главе с мастеровым Васильевым, которые, по его выражению, "частью из личных видов, частью стремясь при помощи русских добиться общего повышения зарплаты, побудили большинство наших подданных бросить работу", дальнейшие события в изложении Керберга выглядели так: уговоры местных властей и русского уполномоченного не смогли прекратить забастовку, а так как дальнейшее "упорствование" привело бы "к полному разорению" обманутых агитаторами людей "и к необходимости для местного правительства взять на себя их содержание", то власти, арестовав Васильева и "главнейших подстрекателей", приговорили их к тюремному заключению. "После чего брожение улеглось", - бодро заключал Керберг в своем докладе[28].
Цинизм доклада становится очевидным, если обратиться к освещению событий, сделанному участниками забастовки. "Двое наших, знающих немного английский язык, собрали нас воедино и предложили бороться против такого обмана и порядка забастовкой", - рассказывал один из них[29]. Корреспонденция другого участника, вероятно Ивана Корнеева, была напечатана сначала в русской газете, издающейся в Нью-Йорке, а затем, через неделю после публикации доклада Керберга, появилась в России[30]. В разгар забастовки 29 апреля 1910 г. были арестованы выборные Васильев и Белов. Власти в Гонолулу отказались дать какие-либо объяснения мирной демонстрации, в которой приняли участие большинство забастовщиков с семьями. Вместо этого по санкции властей, как сообщал русский корреспондент, "на улицах Гонолулу произошла отвратительная по своей жестокости зверская бойня. Улицы... оросились кровью русских эмигрантов, их жен и детей. На месте остались стоптанные лошадьми и окровавленные дети, которые, для приведения в чувство, обливались водой из насоса... Есть жестоко избитые с пробитыми головами"[31]. Несколько человек было арестовано. Следующая корреспонденция сообщала, что 2 мая был суд, приговоривший Васильева и Белова к 3-месячному тюремному заключению по обвинению в безработице. "Но ведь мы все русские здесь безработные и обманутые, выброшенные на произвол судьбы", - резонно замечал корреспондент[32]. Остальным же десяти арестованным, которым инкриминировалось нападение на полицию и руководство бунтом, грозило лишение свободы на 6 месяцев. В той же корреспонденции приводилась статья из газеты "Стар", издающейся в Гонолулу, полная русофобских выпадов и угроз. Вот при таком положении дел покидал Гавайи русский чиновник, уверяя, что "брожение улеглось", а "эмигранты в значительной степени сами виноваты в происшедших недоразумениях"[33].
Доклад Керберга нашел достойную оценку в русской прогрессивной печати[34]. "Был он радушно принят хозяевами, которые расписали ему все в лучшем виде. "Они, говорит, и в России бунтовали, и тут думают". ... С тем и уехал", - рассказывал о Керберге один из участников забастовки[35]. После его доклада официальная Россия надолго прекратила какие-либо действия для помощи русским переселенцам. Однако выступления в их защиту проводились среди русских эмигрантов в США, русские газеты собирали пожертвования, чтобы помочь соотечественникам вернуться на родину[36]. Часть из них осталась на Гавайях, часть "зайцами" добиралась до Америки, были попытки переселения в Австралию[37]. Эмиграционные же агентства на Дальнем Востоке продолжали успешно действовать и вербовать новых "белых рабов".
Почти год трагическая история русской колонии на Гавайях, в которой как в фокусе соединились разложение экономики России и алчность, беспринципность американского капитализма, бюрократизм, бездушие царских чиновников и рост политического самосознания рядовых рабочих и крестьян, не сходила со страниц русской прессы. Появились десятки статей и сообщений, в ее обсуждении живое участие приняли издания самых разных политических направлений. Она еще раз со всей очевидностью подтвердила главный вывод, который делала накануне грядущей революции прогрессивная русская печать: чтобы не уходили за океан тысячи честных тружеников, "надо добиваться хорошей жизни на родине"[38].

[*] Уточнение 2008 г.:  Н.К Судзиловский-Руссель стал президентом сената территории Гавайи в 1901 г. Благодарю Алеся Симакова за это уточнение. - Е.Г.
[1] Иосько М.И. Николай Судзиловский-Руссель. - Минск, 1976, с.159-160.
[2] Уродков С.А. Русские переселенцы на Гавайских островах. - Вестн. ЛГУ. Сер. истории, языка, литературы, 1969, вып.2, № 8, с.151-154.
[3] Русские ведомости, 1910, 2 марта.
[4] Под теплое солнце (Русские крестьяне на Гавайских островах). -Уральское хозяйство, 1910, № 4, с.52.
[5] Бабецкий А. Печальное явление. - Землеустройство и землепользование, 1910, № 34-35, с.1-2.
[6] Дарский В. Эмиграционное крестьянское движение. - Южный край, 1910, 9 мая.
[7] Там же.
[8] Амурский край, 1910, 12 янв. См. также: Перельструз А.В. Гавайские острова. - Владивосток, б.г.; Попов И.И. Русские на Гавайских островах. - Русские домости, 1910, 2 июня.
[9] Южный край, 1910, 9 мая.
[10] Там же.
[11] Там же.
[12] Там же.
[13] Амурский край, 1910, 12 янв.
[14] Б.И.О. Письма с дороги. - Эхо, 1910, 14 нояб.
[15] Амурский край, 1910, 12 янв.
[16] Русские рабочие за океаном. - Хлибороб, 1910, № 24, с.31.
[17] Дальний Восток, 1910, 19 фев.
[18] Никольск-Уссурийский, 1910, 28 марта.
[19] Океанский вестник, 1910, 31 авг.
[20] См. напр.: Эмигрантские невзгоды и их причины. -Торгово-промышленная газета, 1910, 3 фев.
[21] Русская земля, 1910, 5 фев.; Новое время, 1910, 9 фев.
[22] Океанский вестник, 1910, 7 апр.
[23] Сумбатов Б. Могут ли перевестись гг. Перельструзы? - Океанский вестник, 1910, 25 июня.
[24] Океанский вестник, 1910, 25 фев.
[25] Русские переселенцы на Гавайских островах. - Россия, 1910, 20 июня.
[26] Там же.
[27] См. напр.: Амурский край, 1910, 13 фев.
[28] Россия, 1910, 20 июня.
[29] Эхо, 1910, 14 нояб.
[30] Русские на Гавайских островах. – Амурский лиман, 1910, 27 июня.
[31] Там же.
[32] Там же.
[33] Россия, 1910, 20 июня.
[34] См. напр.: Восточное Поморье, 1910, 31 окт.
[35] Эхо, 1910, 14 нояб.
[36] Русские ведомости, 1910, 2 июня.
[37] Океанский вестник, 1910, 31 авг., 4 нояб; Эхо, 1910, 14 нояб.
[38] Хлибороб, 1910, № 24, с.33.

Опубликовано в: Научная конференция по изучению Австралии и Океании, 17-ая. Тезисы докладов, Москва, Наука, 1986, с. 32-41.

Arts Vibrancy Index Measures Cultural Health of Communities Across US: Note for a lecture, "E Pluribus Unum? What Keeps the United States United"


hyperallergic.com via AF on Facebook
The Arts Vibrancy Index heat map (courtesy SMU’s National Center for Arts Research)
The Arts Vibrancy Index heat map (courtesy SMU’s National Center for Arts Research)
The National Center for Arts Research (NCAR) at Southern Methodist University has released its first Arts Vibrancy Index, a report that ranks the cultural vibrancy of communities across the country. The index measures vibrancy in terms of “supply, demand, and government support for arts and culture” per capita, according to the press release issued by the NCAR. The number of artists and artistic organizations in a community, the amount of nonprofit funding available for cultural events, and the value of state and federal grants for the arts are all relevant factors. The index is comprehensive, providing a ranked score for each county in the US and an interactive “heat map” depicting the greatest concentrations of art in the country.
NCAR Director Dr. Zannie Giraud Voss says the center began developing the project last spring as a way of making information about the comparative health of American arts communities available to cultural leaders. She told Hyperallergic that she hopes the index will allow communities to assess their standing relative to others, providing them with models for improvement.
Although different cities and communities are vibrant in different ways, scoring comparatively better or worse on varying metrics, some of the likely suspects came out on top: among the highest-ranking large “markets,” defined as urban centers “with populations of 1 million or more,” are Washington DC, Nashville, New York, Boston, and San Francisco. DC tops the list because it receives so much federal funding: it ranks #1 in the “Art Dollars” category. Glenwood Springs, Colorado, and Santa Fe, New Mexico, are among the most vibrant of the smaller cities.
(image via smu.edu)
(image via smu.edu)
The Arts Vibrancy Index admits to its own limitations, acknowledging that its per-capita measurements can produce counterintuitive results and that its metrics do not reflect the quality of the art in question. The report stresses that its findings are “the start of the story, not the end.”
Hopefully, having access to quantitative data can set us up to have more informed discussions about quality, precipitating a greater conversation about what we want artistic vibrancy to look like in our communities.

Book review: ‘Embattled Rebel’ Jefferson Davis, by James M. McPherson -- Note for a Lecture, "E Pluribus Unum? What Keeps the United States United"


Book review: ‘Embattled Rebel’ Jefferson Davis, by James M. McPherson

By Jonathan Yardley October 3, 2014, Washington Post

During the four years of the Civil War, it probably was a tossup as to which of the two presidents was more widely reviled. Abraham Lincoln was, of course, universally loathed in the South, and he had many opponents in the North who feared the implications of his insistence on abolition and reunification as the price the South would have to pay for ending the war. Jefferson Davis was similarly hated in the North, but he also had vociferous opponents in the South, many of whom questioned his military strategy and his treatment of his leading generals.

Lincoln now is regarded as perhaps the greatest of all Americans, but as James M. McPherson says at the outset of this fine study of Davis’s military leadership: “History has not been kind to Jefferson Davis. As president of the Confederate States of America, he led a cause that went down to a disastrous defeat and left the South in poverty for generations. If that cause had succeeded, it would have broken the United States in two and preserved slavery in the South for untold years. Many Americans of his own time and in later generations considered him a traitor. Some of his Confederate compatriots turned against Davis and blamed him for sins of ineptitude that lost the war. Several of Davis’s adversaries on the Union side agree with this assessment.”

To this day it is difficult for many Americans to view Davis with dispassion, but McPherson has made a noble attempt to do so. Though his “sympathies lie with the Union side in the Civil War,” in this book he has “sought to transcend my convictions and to understand Jefferson Davis as a product of his time and circumstances.” Davis himself does not make that easy. “He did not suffer fools gladly,” McPherson writes, “and he let them know it. He did not practice the skillful politician’s art of telling others what they wanted to hear. He did not flatter their egos, and he sometimes asserted his own. He did not hesitate to criticize others but was often thin-skinned about their criticisms of him. Davis could be austere, humorless and tediously argumentative.”

These aspects of a personality generally regarded as disagreeable at best were not helped by extenuating circumstances. The pressures on him were intense and unrelenting, and he had few reliable friends and allies within the Confederate government. His health frequently was bad, as in the spring of 1863, when he “had been ill for the past month with inflammation of the throat and a recurrence of severe neuralgia, which threatened the sight of his remaining good eye”; as McPherson says, “Persistent illness added to Davis’s frustration, and stress in turn no doubt worsened his health.” In the spring of 1864, he suffered “the personal tragedy of the death of his five-year-old son Joseph by a fall from the balcony of the executive mansion.”

None of this made the slightest difference to his critics, who started piling on the minute he assumed office and scarcely relented until his capture by Union cavalry in May 1865. The brother of his vice president called him “a little, conceited, hypocritical, snivelling, canting, malicious, ambitious, dogged knave and fool.” P.G.T. Beauregard, one of the many generals with whom he crossed figurative swords, called him a “living specimen of gall and hatred . . . either demented or a traitor to his high trust,” and added as an afterthought: “If he were to die to-day, the whole country would rejoice at it, whereas, I believe, if the same thing were to happen to me, they would regret it.”

That of course was precisely the sort of arrogance and self-absorption among his generals with which Davis had to contend, yet McPherson finds that on the whole, contrary to personal inclination, he often suffered these fools patiently, if not gladly, and he allowed some generals to retain their commands long after they had proved unfit for them. No one caused him more vexation than Joseph Johnston, who might be called the Confederate George B. McClellan, because like that Yankee general “he incurred the displeasure of his commander in chief because he would not fight.” Yet Davis “showed heroic patience with that general’s constant complaints, frequent flouting of presidential orders, and failure to keep Davis informed of his operational plans.”

Davis’s own operational preference was for what he called an “offensive-defensive” strategy, which McPherson defines as “to seize opportunities to take the offensive and force the enemy to sue for peace.” As it turned out, those opportunities did not arise often, but when his best generals — Stonewall Jackson, Robert E. Lee — were on the scene, the Rebels did indeed seize them. But Davis could not overcome the overwhelming advantages the North enjoyed as the war began and maintained throughout: “the North’s greater population and resources, a stronger economy, a powerful navy, resourceful military leadership, and battlefield victories that blunted Confederate momentum at key points and prolonged the conflict until the weak economic infrastructure that underpinned the Southern war effort collapsed.”


Compounding all these difficulties was a Southern press that retained a remarkably venomous, if not wholly unanimous, animosity toward Davis throughout the war. Newspapers were far more influential then than they are now for the simple reason that they completely controlled the flow of news and commentary, and toward Davis they were merciless, especially the Richmond Examiner. Then as ever after, armchair generals in newspaper editorial offices decided they knew more about how to conduct the war than those in actual power, and they turned on Davis (who brought to the position of commander in chief a West Point diploma and extensive military service) and let him have it with both barrels, as one did in the wake of one of Davis’s controversial dealings with his generals:

“The vitriolic pen of John Moncure Daniel, editor of the Richmond Examiner, lashed out at Davis’s ‘flagrant mismanagement.’ From ‘the frigid heights of an infallible egotism . . . wrapped in sublime self-complacency,’ Davis ‘has alienated the hearts of the people by his stubborn follies’ and ‘his chronic hallucinations that he is a great military genius.’ Davis ‘prides himself on never changing his mind; and popular clamor against those who possess his favor only knits him more stubbornly to them. . . . Had the people dreamed that Mr. Davis would carry all his chronic antipathies, his puerile partialities into the presidential chair, they would never have allowed him to fill it.’ ”

By contrast with that, Rush Limbaugh and Anne Coulter seem mere illiterate puddy-tats as they flail away at President Obama, but Davis weathered the editorialists’ storms with surprising equanimity for a man who was supposedly unable to bear criticism. He also had to weather fierce attacks from those who supposedly were subservient. Late in the war, as he contemplated recruiting slaves into the army, some officers “condemned the ‘monstrous proposition’ as ‘revolting to Southern sentiments, Southern pride, and Southern honor,’ ” a useful reminder that Lost Cause rhetoric had already been conjured up well before Reconstruction and other Yankee perfidies.

What it all comes down to is that a reasonably convincing case can be made for Davis. He was not a military genius, but he was a better strategist than many of his generals. He had the wisdom to put Lee in charge of the Confederate armed forces. As McPherson says in conclusion: “While the Lincoln-Grant team eventually won the war, this does not mean that the Davis-Lee team was responsible for losing it. For in the final analysis, the salient truth about the American Civil War is not that the Confederacy lost but that the Union won.”

The Genesis of American Public Diplomacy: Creel vs. Lippmann -- a Facebook entry


Saturday, January 31, 2015
The Genesis of American Public Diplomacy: Creel vs. Lippmann -- a Facebook entry

John Brown: As a Wilson Center Kennan Institute "grad" in the late 70s while a researcher there, and given the interest in Wilson, FYI have completed the final draft of an article (to be published by the Public Council Council), "Janus-Faced American Public Diplomacy: Creel vs .Lippmann during the Great War," which deals in part with how Creel -- an "unintellectual" Southern journalist who headed Wilson's Committee on Public Information (1917-1919) -- and Lippmann, a NY-born "intellectual" who wrote for the New Republic, founded in 1914 -- each tried, in their own way (excuse the simplification), to be Tommy's (as you know, Wilson's first name before he decided for the more serious-sounding Woodrow). They also represented -- again, to simplify -- two approaches to American public diplomacy at its genesis (in a modern form): telling a story (Creel) or telling the truth (Lippmann). Creel and Lippmann couldn't stand each other, although they were more alike than they would have liked to admit, given their infatuation with how to "manage" public opinion.

The Beginnings of State Department Exchanges: Were the Afghans first?


From a Facebook Comment
Note: In the fascinating below timeline on State Dept. Exchanges recently produced by the Department (file:///C:/Users/J.Brown/Downloads/17563-Engelstad-Timeline%20for%20IVLP%20(1).pdf), an equally fascinating fact is not mentioned:
The Afghans Were First
"By a quirk of fate, the concept that the [State Dept. cultural] program would eventually be worldwide was rewarded from the beginning by unexpected guests from Afghanistan. [Ben] Cherrington [first Director of the State Department's Division of Cultural Relations, established in 1938] writes in his… memoirs:
"Undoubtedly our most unexpected event occurred early in the Fall of 1938… . My secretary entered my office with an expression on her face indicating that something had happened that left her completely bewildered.
Outside, in the reception room, she reported, were six young men from Afghanistan waiting to see me. Their government had heard the United States was now entering the field of cultural relations and had sent them on government scholarships to study American police methods [Brown emphasis]. They had arrived with full confidence we would take over from that point forward. 'Afghanistan,' I thought, 'quite a distance from Latin America in which our activities were supposed to be confined, and where in America could one study police methods? Needing time to recover from the shock and pull my wits together I greeted the young men cordially and then arranged for a messenger to take them on a tour of Washington. Aside, I told him to make it a long one…. By the time our young men had returned from their inspection of Washington all six had been placed although I have forgotten where the last two were to be accepted. Thus the first actual involvement of our Government in cultural exchange was not with a Latin American nation but instead was a country thousands of miles from the New World.'"
[Cherrington, Memoirs, 52-54]
Source: J. Manuel Espinosa, "Inter-American Beginnings of U.S. Cultural Diplomacy, 1936-1948" (Washington, 1976), p. 115.

The Beginnings of State Department Exchanges
Throughout 2015, the Bureau of Educational and Cultural Affairs will be celebrating the 75th anniversary of State Department exchanges. In the late 1930s, as the Great Depression lingered, fascism spread, and war loomed, the Department of State stood up its first Division of Cultural Relations, the forerunner of ECA. The Department focused initially on Latin America and invited the first exchange participants to the United States in 1940 on a program that is the predecessor of today’s International Visitor Leadership Program (IVLP). Soon after, the Department sponsored teacher and student exchanges, funded American libraries and arranged touring American art exhibits. In researching the history of the IVLP, Program Officer Paul Engelstad has unearthed a trove of interesting time lines and information.





Thursday, January 29, 2015

A Reason why Putin and Hawaii-born Obama Can't Seem to Get Along? :)


"Everything in Hawaii was totally alien to the Russians, from the local cuisine to the tropical weather. "
From the below article: 
***

For a group of Siberians, Hawaii was far from a tropical paradise - Reporter Alina Simone, PRI - Global Nation, January 28, 2015; via BB on Facebook

A Russian family migrating to Hawaii pose for a passport photo. Credit: Russian Collection, Hamilton Library/University of Hawaii at Manoa

Four years ago, I went on a Hawaiian vacation. But I didn’t go snorkeling; I spent nearly all my time in the bowels of a university archive, browsing 100-year-old newspapers.

The truth is that I can only stand so much sand and sea. And when I happened to type two words into Google — "Russians" and "Hawaii" — I stumbled across a startling historical footnote.
At the turn of the last century, the Hawaiian Board of Immigration imported more than 1,500 Russians, mostly from Siberia, to work the islands’ sugar plantations. It was a last-ditch effort to make the then-US territory of Hawaii more white.
As Patricia Polansky, the Russian bibliographer at the University of Hawaii’s Hamilton Library explains, the planters first brought in Japanese and Chinese workers. Asian labor was the backbone of the early sugar industry, but working the sugarcane fields was a brutal way to make a living. In 1909, several thousand Japanese laborers went on strike demanding better pay and working conditions, which worried plantation owners.
“So they decided they wanted to try what we call haole labor, or white labor,” Polansky says.
A report issued by the Commissioner of Labor on Hawaii described local planters as “willing without reserve to employ all the Caucasian workers the government can bring to the islands, at a wage one-third larger” than what was paid Asian laborers.
“When the plantation owners were looking around for white groups, there happened to be in Honolulu a man named Perelstrous, who was a Russian kind of entrepreneur," Polansky says.
“Kind of” is the key term here. Perelstrous drew up a recruitment brochure for the Russians, and once he and his crew reached Russia, they launched a "huge, huge propaganda" effort, according to Amir Khisamutdinov, a historian at Far Eastern Federal University in Khabarovsk. "‘Oh, you need to come! We doing for you big, say, possibilities to work. Good weather…’”
“There were all kinds of things in there,” Polansky adds. “They would be given a little house, how many hours they had to work, what their wages would be.”
That, and one extra thing: The brochure also suggested the Russians would be given their own land.
“That actually didn’t turn out to be true, of course,” Polansky says. “They were coming just to work on the plantations. So that was part of what caused a lot of the trouble after the Russians got here.”

Living quarters, Hawaii Plantation Village
Credit: 
Alina Simone
After getting a taste of plantation life, the Russians went on strike. To better understand their rebellion, I drove out to Hawaii Plantation Village in Waipahu, an outdoor museum of plantation life. Even though it’s only a few miles from the beach, Waipahu is nothing like the azure coast. And when I touched an actual sugar cane plant, it felt more like a weapon than food.
The Siberians probably imagined they were traveling to an island paradise. Instead, they ended up in quarantine after measles broke out on their steamer. Their encampment on a Honolulu wharf became a tourist draw, while the newspapers made a circus out of the immigration snafu. According to Khisamutdinov, a large part of this was due to communication failure.
“Language, it was a huge problem for Russians in Hawaii,” he says. The Russians didn’t have interpreters. In fact, there were so few Russian speakers in Hawaii that authorities recruited a local actress to help negotiate disputes, like one that broke out when the Russians tried bathing in the nude on a public beach.
And there wasn’t much cultural interpretation. Everything in Hawaii was totally alien to the Russians, from the local cuisine to the tropical weather. There was no community hub, no church, no expat ambassadors to help explain, as Khisamutdinov puts it, what their obligations were and how to enroll their children in schools.
“I think it’s the biggest mistake from authorities in Hawaii,” Khisamutdinov says. “They didn’t describe.”
The Russians fled Hawaii in droves. Many headed for California or New York, and a few returned to Russia.
But the story has another twist. Seven years after the Russians first arrived in Hawaii, the Russian Revolution took place. The new government, headed by Lenin, wanted the Russians in Hawaii to come home.

A page from the Russian Passport Application Album 
Credit: 
Alina Simone
“So Moscow sent a man here whose name was Trautshold,” Polansky says. “He had money. He was to pay their passage back to Russia. And he was to fill out their passport applications and everything. And that’s what this album is that we have, we have the passport application album.”
The scrapbook Troutshold compiled is filled with portraits and biographical sketches of the Russians who remained. It’s an extraordinary document, probably the only place you’ll find photos of Russian men with handlebar mustaches wearing Hawaiian work clothes.
Few people took Troutshold up on his offer of free passage to war-torn communist Russia, but some who did never forgot Hawaii. And when the Soviet Union collapsed several decades later, they reemerged.
“One day, I had a phone call from Catholic Charities,” Polansky says. 
“There’s a Russian woman here,” they told her.
“I met her, and she was carrying an urn with her that had her mother’s ashes in it," Polansky says. "It happened to be that her mother was born here in Hawaii. She was a child of one of these people that came here to work on the plantations, but her family had decided to repatriate to Soviet Union.”
Years later, when her mother was on her deathbed, she told her daughter, “I want to be buried in Hawaii.” With the Iron Curtain in place, that didn’t seem likely. So she waited.
“The minute the Soviet Union collapsed, she put herself on an airplane and showed up in Hawaii with her mother’s ashes," Polanksy says.
Polansky and Khisamutdinov put the passport application album online and began to connect with even more families of the long-lost Russians of Hawaii. While their encounters with descendants haven't all been quite as dramatic as the first one, they have been contacted by about 30 descendants of people listed in the album so far.
It’s funny to think what might Hawaii might look like had the Russian immigration scheme succeeded. Would the islands be dotted with borscht stands today?  Would balalaika jam bands be performing at the annual Island Arts Festival? 
These are questions you can spend an entire tropical vacation contemplating. But this is a place where you can find sushi made from spam — I doubt there’s any influence Hawaii can’t absorb. 
***
JB Note: From: Publication [U.S. National Archives] Title: Records of Imperial Russian Consulates in the United States, 1862-1922 Honolulu, Hawaii: "The records, dated 1859-1911, were accumulated by a succession of non-professional diplomats who were appointed Imperial Russian Vice Consul. They included J.C. Pflueger, 1862-72; J.W. Pflueger, 1872-86; J.F. Hackfeld, 1886-1900; I.A. Isenberg, 1900-4; and F.A. Klamp, 1904-7. The main function of the vice consul was to look after the needs and commercial interests of Russians in Hawaii. The Honolulu vice consul was under the jurisdiction of the Imperial Russian Consul General in San Francisco. The records include outgoing letters, arranged chronologically, 1860-1907; a log of daily business such as appointments, arranged chronologically, 1862-88; a register of Russian ships arriving in Honolulu, 1859-68; and a register of ship provisions, 1862-63. Also included is a copy of the Constitution of the Kingdom of Hawaii and a report on the military situation in Hawaii dated 1911." See also Grant, Steven A. and Brown, John H. The Russian Empire and Soviet Union: A Guide to Manuscripts and Archival Materials in the United States (Boston: G.K. Hall, 1981; 632 pp.) 

See also Michael A. Meloni, "Obama at ease, if not at home, in native Hawaii," Los Angeles Times: "With an eye toward cultivating his legacy, Obama made major moves in recent weeks on climate, immigration and foreign policy, before retreating to the state where he was born. Here, says Neil Abercrombie, the former governor and longtime congressman, Obama’s experiences formulated his values.



Obama image from

'The very foundation of the president’s worldview is of Hawaii and the Aloha spirit,' said Abercrombie, who boasts perhaps the longest connection to the president, having attended graduate school here with Obama’s father. While Obama’s political career is undeniably linked with Chicago, his personal identity is grounded in Hawaii, Abercrombie said. 'He is entirely comfortable here and I'm confident that, in terms of his personal references post-presidency, Hawaii will always occupy a central place in his heart,' he said. “I haven't the slightest doubt that he will always be returning at one point or another.'”