Pertains to Public Diplomacy: Америка как русская национальная идея

Америка как русская национальная идея: Кому надо, чтобы Россия была бедной [Google translation on site] - Александр Генис, novayagazeta.ru (via ML on Facebook)

Когда в середине 90-х Жириновский впервые появился в Америке, к нему отнеслись с юмором. Серьезные газеты, оставляя комические подробности без комментариев, сообщали с каменным, так сказать, лицом, как он ест руками и обвиняет нью-йоркских таможенников в покраже привезенной с собой водки «Жириновки». Газеты попроще называли его клоуном. И только беспринципный журнал «Плейбой» сделал то, чем другие брезговали: заплатил 1000 долларов, которые Жириновский потребовал за интервью, и оттянулся, как теперь пишут в Сети, по полной. Мучаясь стеснением за соотечественника, который делился с бесстыдной журналисткой описаниями своего мочеполового аппарата, я не дочитал до конца, зато посмотрел уже бесплатную беседу с Жириновским по телевизору. Я запомнил эту передачу, потому что во время нее наступил момент истины — для меня, а не для переговаривающихся сторон, которые так и не поняли друг друга.

Дело было так. В самом начале разговора Жириновский, перехватив инициативу, спросил американского журналиста:

— Кому нужно, чтобы Россия жила плохо?

Репортер смущенно пожал плечами.

— Кому нужно, — переспросил Жириновский, увеличивая громкость, в надежде, что она исправит огрехи произношения, — чтобы Россия жила плохо?

Вопрос перевели с английского на английский, но американец опять не понял.

— Ну вы же умный человек, — сменил тактику Жириновский, — посудите сами, кому выгодно, чтобы Россия бедствовала?

— Понятия не имею, — уже жалобно ответил репортер, но я пожалел Жириновского.

Я вспомнил, что он, как и я, «вырос в углу», никогда не имел собственности и никто ему не объяснил то, что знает абсолютно каждый американский владелец недвижимости, какой бы она ни была — от дворца до сарая.

Закон богатого соседа так прост, что, кажется, странным растолковывать, но сделать это все-таки необходимо. То, что само собой разумеется для одного, отнюдь не очевидно для другого. «Известное, — вздыхал Аристотель, — известно немногим», и я тоже разобрался в ценах на недвижимость лишь тогда, когда приобрел ее.

Итак, всякий дом, но жилой в особенности, состоит, как учил тот же Аристотель, из материи и идеи. Первую представляют кирпичи и доски, вторую — изменчивое понятие «location», которое включает в себя не только местоположение, но и множество причудливых привходящих обстоятельств. Среди них и локальные налоги, и уровень преступности, и число полицейских, и наличие рядом школы, и средние оценки ее учеников, и уровень образования их родителей, и результаты местных выборов, и степень подстриженности газонов, и отсутствие на них пластмассового фламинго ядовитой окраски, и вид из окна, и вид из окна на соседей, и — главное — сами соседи.

Выразить все эти и множество других с трудом описуемых факторов одним словом нельзя, а цифрой — можно, и она подсказывает, что среди богатых жить лучше, чем среди бедных.

Трюизм? Не скажите. Ведь отсюда следует, что цена на вашу недвижимость растет и падает даже тогда, когда вы для этого не пошевелили пальцем. Если сосед разбил клумбы и построил оранжерею, ваш — а не только его — дом становится дороже. А если он не стрижет газон и не красит стены, ваш — а не только его дом — становится дешевле. Разницу можно подсчитать до последнего цента, чем, собственно, и занимаются маклеры и банки, пристально следя за переменами в вашем окружении. Иногда они бывают драматическими. Так, ураган «Сэнди» изрядно обесценил прибрежную недвижимость Нью-Йорка. А сооружение Музыкального центра привело к жилищному буму в считавшемся совсем пропащим Ньюарке.

Из этих и мириад других примеров следует одно важное заключение: чем богаче сосед, тем богаче ты. Не в этическом, а в сугубо практическом, в том числе и геополитическом смысле. (В богатой стране есть на что покупать ваши товары.)

Зная это всеми фибрами своей американской души, журналист не мог ответить на вопрос, кому надо, чтобы Россия была бедной.

— Никому! — рвалось из него, потому что он знал, как опасна чужая бедность и как прибыльно чужое богатство.

Но Жириновский оперировал другой арифметикой. Экономика в ней представлялась пирогом, и если один съел два куска, то другой остался голодным. Боюсь, что этой картинкой, вырезанной из задачника для Буратино, определяются нынешние представления России об Америке, и здесь — фундамент грандиозного недоразумения.

Время от времени, стараясь никому не отказывать, я даю интервью отечественным органам. Либеральным — из сочувствия, остальным — из противоречия: сажайте розы в проклятую землю. Тем более что разница не так уж велика, если судить по вопросам. Главное в них — презумпция американской виновности.

— Почему Америка, — начинает интервьюер, набирая скорость, — ведет агрессивную политику по отношению к Ирану, Афганистану, Северной Корее? Почему она других учит правам человека и пытает своих? Почему она, развалив СССР, стремится поработить весь мир и обанкротить его, покупая в долг то, что ей не по карману?

— Не знаю.

— То-то, — констатирует собеседник и переходит к другим, не столь очевидным для него вопросам, а я остаюсь с носом.

Ведь я действительно не знаю, как объяснить то, что видно каждому, кто способен взглянуть на карту и увидеть, что от Пхеньяна, Тегерана и Кабула ближе до России, чем до Америки. Что жестокие допросы террористов вызывают у американцев еще большее возмущение, чем пытки Магнитского. Что за экономический кризис Америка расплачивается своими долларами, а не русскими рублями. Но труднее всего объяснить, что все это не имеет ко мне никакого отношения, ибо Америка не поручала мне за нее заступаться.

Я ненавижу антиамериканский маразм, ибо он мешает мне говорить все, что я думаю об Америке. (Говорить такое о России я тем более стесняюсь, считая неловким обвинять, ничем не рискуя. Может, поэтому я и пишу так часто путевые заметки о других, нейтральных по отношению ко мне странах.)

Между тем в Америке есть много тех, кого я не люблю и боюсь. Среди них — фетишисты оружия, упертые республиканцы-«чайники», пережившие свой век левые радикалы, разноцветные демагоги-расисты, проповедники, спекулирующие на вере, жулики-мультикультуралисты, бездари, снимающие большую часть сериалов, и зрители, которым они нравятся, президент Буш-младший и те, кто за него голосовал дважды. В США мне не нравятся целые штаты (в основном — южные), целые отрасли (в основном — фастфуд), целые стили (в основном — рэп). Но вне российского контекста Америка никому не важна.

Пустив корни в национальное подсознание, Америка завладела коллективным воображением. Оно нуждается в Америке, ибо конфронтация с ней возвращает утраченное чувство державной надменности. До тех пор пока главный противник — Америка, остальные не в счет. Вот так и Хрущев, решив перегнать Америку, разом упразднил других конкурентов, которые, впрочем, этого не заметили.

Америка — не лучше: она тоже редко и с трудом замечает, что ее ненавидят. Не потому что пренебрегает, а потому что не интересуется, и не только Россией. Две трети американцев не позаботились получить заграничный паспорт, потому что не собираются пересекать границы. Их устраивает «глобус США», который они устроили по своему, а не чужому вкусу. Другие страны встают на провинциальном американском горизонте только в исключительных случаях.

Одним из них была перестройка, которая вызвала волну сочувствия даже у ксенофобов-изоляционистов. Избавившаяся от агрессивной идеологии Россия, как задолго до нее Германия и Япония, казалась естественным союзником в борьбе с фанатизмом и дикостью. Когда череда перемен показала, что это не так, все вернулось обратно, но не совсем. Страх и вражда сменились забвением, которое, как это случилось с тем же Магнитским и связанным с ним законом о сиротах, прерывают редкие вспышки удивления. Это, однако, не столь сильное чувство, чтобы обрести постоянное место в подкорке американского общества. Россия в нем не столько присутствует, сколько мерцает. Не замечая этого, в России ведут превентивную асимметричную войну, упорно считая, что американцы претендуют на ее кусок пирога.

Этот предрассудок не зависит от рассудка, ибо я встречался с ним у вменяемых во всех остальных отношениях соотечественников самых различных убеждений. Общим была одна Америка, в которой видели сверхдержаву на стероидах. Гуляя по геополитическому буфету, она всем диктует свою волю, преследует лишь свои интересы, не церемонится с противниками, не вдается в объяснения, презирает слабых, упраздняет сильных, никого не слушает, ибо верит только в себя, ищет критерий правды в собственном существовании, оправдание — в победе, назначая власть судьбой, выгоду — промыслом, а себя — историческим предназначением.

Я не знаю такой Америки, но мне никого еще не удалось переубедить, потому что эта Америка — проекция уязвленного подсознания, которое навязывает врагу собственные амбиции. В сущности, враг — это утрированное «Я». Чтобы ненавидеть другого, надо приписать ему свои черты — и преумножить их. В сталинской фантастике, которую я бережно храню на заветной полке, ненавистные янки изображались горькими пьяницами. Один из них залил в ракету 200 литров виски вместо кислорода, и, осуждая его, автор не мог скрыть зависти.

Нью-Йорк